Запах старой бумаги и машинного масла въелся в стены этой мансарды глубже краски, здесь, среди вечных сквозняков и мерцающих ламп накаливания, их повседневность лишена глянца: Карандаш, чей некогда огненно-красный нос-инструмент давно стерт до бледно-розового основания частой заточкой на том самом арканзасском бруске, с привычной усталостью поправляет пенсне и дорабатывает контур для завтрашнего макета, его пальцы в краске и графитной пыли; внизу Самоделкин, с характерным металлическим скрежетом в суставах, кропотливо паяет очередную плату для "Шмеля", чей корпус давно пестрит заплатами и сварочными швами – вечный памятник его упорству против законов физики и неаккуратности Незнайки; тот самый Незнайка, чьи юношеские амбиции слегка потускнели, но не исчезли, с азартом, граничащим с наивностью, выкладывает перед Карандашем эскиз "абсолютно реального" марсохода из картона и фольги, его коллекция шляп пылится на полке, замещенная папками с "гениальными прожектами"; Буратино, с видом старого солдата, методично чистит свой ключик матерчатым лоскутом – ритуал, превратившийся в рутину, а Чиполлино, сохранивший неожиданную для луковки физическую форму, молча и сосредоточенно качает гири в углу, его зеленая стрелка-чуб седеет на висках; Дюймовочка, чьи движения отточены годами, без лишних слов замешивает тесто по тому же микрорецепту, ее крошечный сад на подоконнике – островок упрямого жизнелюбия среди хаоса чертежей; Петрушка, с неизменным колпаком, но уже без прежнего оглушительного звона бубенцов (некоторые потеряны, другие просто приглушены тканью), шамкает под нос старые куплеты, его шутки стали суше, отточены десятилетиями перед зеркалом; Гурвинек, единственный, чья энергия бьет ключом, лихорадочно сортирует ворох писем – теперь чаще электронных распечаток, чем воздушных шариков, его чуб, как антенна, все так же торчит, но уже подправляется гелем; их четверговые собрания за дубовым столом, испещренным шрамами времени, больше не шумные диспуты, а рабочие совещания ветеранов: Самоделкин бубнит о дефиците деталей и дороговизне припоя, Незнайка все так же предлагает нереальное, но уже без прежней веры в воплощение, Чиполлино требует дисциплины тише, но тверже, Карандаш молча делает пометки в блокноте с потрепанным корешком, а Дюймовочка ставит на стол пирог, теперь чаще простой, с яблоками, чем со "семью сладостями"; и лишь когда кто-то невзначай открывает "Книгу Дружбы" – тот самый толстый альбом, перетянутый шелковичной лентой, и листает пожелтевшие детские письма с восторженными каракулями, на мгновение в их глазах вспыхивает старая искра, напоминание о том, ради чего этот чердак с его вечной пылью, сквозняками и усталыми механизмами все еще стоит, скрипит и продолжает свою работу – тихий, неуклюжий, но неостановимый памятник детству, выдержавший проверку не сказкой, а временем.